Монеты России и СССР

СМЕРТЬ ЧИНОВНИКА

В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван Дмитрич Червяков, сидел во втором ряду кресел и глядел в бинокль на "Корневильские колокола". Он глядел и чувствовал себя на верху блаженства. Но вдруг... В рассказах часто встречается это "но вдруг". Авторы правы: жизнь так полна внезапностей! Но вдруг лицо его поморщилось, глаза подкатились, дыхание остановилось... он отвел от глаз бинокль, нагнулся и... апчхи!!! Чихнул, как видите. Чихать никому и нигде не возбраняется. Чихают и мужики, и полицеймейстеры, и иногда даже и тайные советники. Все чихают. Червяков нисколько не сконфузился, утерся платочком и, как вежливый человек, поглядел вокруг себя: не обеспокоил ли он кого-нибудь своим чиханьем? Но тут же пришлось сконфузиться. Он увидел, что старичок, сидевший впереди него, в первом ряду кресел, старательно вытирал свою лысину и шею перчаткой и бормотал что-то. В старичке Червяков узнал статского генерала Бризжалова, служащего по ведомству путей сообщения.
"Я его обрызгал! - подумал Червяков. - Не мой начальник, чужой, но все-таки неловко. Извиниться надо".
Червяков кашлянул, подался туловищем вперед и зашептал генералу на ухо:
- Извините, ваше-ство, я вас обрызгал... я нечаянно...
- Ничего, ничего...
- Ради бога, извините. Я ведь... я не желал!
- Ах, сидите, пожалуйста! Дайте слушать!
Черняков сконфузился, глупо улыбнулся и начал глядеть на сцену. Глядел он, но уж блаженства больше не чувствовал. Его начало помучивать беспокойство. В антракте он подошел к Бризжалову, походил возле него и, поборовши робость, пробормотал:
- Я вас обрызгал, ваше-ство. Простите... Я ведь... не то чтобы...
- Ах, полноте... Я уже забыл, а вы все о том же! - сказал генерал и нетерпеливо шевельнул нижней губой.
"Забыл, а у самого ехидство в глазах, - подумал Червяков, подозрительно поглядывая на генерала. - И говорить не хочет. Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал... что это закон природы, а то подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает!.."
Придя домой, Черняков рассказал жене о своем невежестве. Жена, как показалось ему, слишком легкомысленно отнеслась к происшедшему; она только испугалась, а потом, когда узнала, что Бризжалов "чужой", успокоилась.
- А все-таки ты сходи, извинись, - сказала она. - Подумает, что ты себя в публике держать не умеешь!
- То-то вот и есть! Я извинился, да он как-то странно... Ни одного слова путного не сказал. Да и некогда было разговаривать.
На другой день Червяков надел новый вицмундир, подстригся и пошел к Бризжалову объяснить... Войдя в приемную генерала, он увидел там много просителей, а между просителями и самого генерала, который уже начал прием прошений. Опросив несколько просителей, генерал поднял глаза и на Червякова.
- Вчера в "Аркадии", ежели припомните, ваше-ство, - начал докладывать экзекутор, - я чихнул-с и... нечаянно обрызгал... Изв...
- Какие пустяки... Бог знает что! Вам что угодно? - обратился генерал к следующему просителю.
"Говорить не хочет! - подумал Червяков, бледнея. - Сердится, значит... Нет, этого нельзя так оставить... Я ему объясню..."
Когда генерал кончил беседу с последним просителем и направился во внутренние апартаменты, Червяков шагнул за ним и забормотал:
- Ваше-ство! Ежели я осмеливаюсь беспокоить ваше-ство, то именно из чувства, могу сказать, раскаяния!.. Не нарочно, сами изволите знать-с!
Генерал состроил плаксивое лицо и махнул рукой.
- Да вы просто смеетесь, милостисдарь! - сказал он, скрываясь за дверью.
"Какие же тут насмешки? - подумал Червяков. - Вовсе тут нет никаких насмешек! Генерал, а не может понять! Когда так, не стану же я больше извиняться перед этим фанфароном! Черт с ним! Напишу ему письмо, а ходить не стану! Ей-богу, не стану!"
Так думал Червяков, идя домой. Письма генералу он не написал. Думал, думал, и никак не выдумал этого письма. Пришлось на другой день идти самому объяснять.
- Я вчера приходил беспокоить ваше-ство, - забормотал он, когда генерал поднял на него вопрошающие глаза, - не для того, чтобы смеяться, как вы изволили сказать. Я извинялся за то, что, чихая, брызнул-с... а смеяться я и не думал. Смею ли я смеяться? Ежели мы будем смеяться, так никакого тогда, значит, и уважения к персонам... не будет...
- Пошел вон!!! - гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся генерал.
- Что-с? - спросил шепотом Червяков, млея от ужаса.
- Пошел вон!! - повторил генерал, затопав ногами.
В животе Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся... Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и... помер.
1883

ОДИНОЧНЫЙ ЗАМЕР


Вечером, сматывая рулетку, смотритель сказал, что Дугаев получит на следующий день одиночный замер. Бригадир, стоявший рядом и просивший смотрителя дать в долг "десяток кубиков до послезавтра", внезапно замолчал и стал глядеть на замерцавшую за гребнем сопки вечернюю звезду. Баранов, напарник Дугаева, помогавший смотрителю замерять сделанную работу, взял лопату и стал подчищать давно вычищенный забой.
Дугаеву было двадцать три года, и все, что он здесь видел и слышал, больше удивляло, чем пугало его.
Бригада собралась на перекличку, сдала инструмент и в арестантском неровном строю вернулась в барак. Трудный день был кончен. В столовой Дугаев, не садясь, выпил через борт миски порцию жидкого холодного крупяного супа. Хлеб выдавался утром на весь день и был давно съеден. Хотелось курить. Он огляделся, соображая, у кого бы выпросить окурок. На подоконнике Баранов собирал в бумажку махорочные крупинки из вывернутого кисета. Собрав их тщательно, Баранов свернул тоненькую папироску и протянул ее Дугаеву.
- Кури, мне оставишь, - предложил он. Дугаев удивился - они с Барановым не были дружны. Впрочем, при голоде, холоде и бессоннице никакая дружба не завязывается, и Дугаев, несмотря на молодость, понимал всю фальшивость поговорки о дружбе, проверяемой несчастьем и бедою. Для того чтобы дружба была дружбой, нужно, чтобы крепкое основание ее было заложено тогда, когда условия, быт еще не дошли до последней границы, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, а есть только недоверие, злоба и ложь. Дугаев хорошо помнил северную поговорку, три арестантские заповеди: не верь, не бойся и не проси...
Дугаев жадно всосал сладкий махорочный дым, и голова его закружилась.
- Слабею, - сказал он.
Баранов промолчал.
Дугаев вернулся в барак, лег и закрыл глаза. Последнее время он спал плохо, голод не давал хорошо спать. Сны снились особенно мучительные - буханки хлеба, дымящиеся жирные супы... Забытье наступало не скоро, но все же за полчаса до подъема Дугаев уже открыл глаза.
Бригада пришла на работу. Все разошлись по своим забоям.
- А ты подожди, - сказал бригадир Дугаеву. - Тебя смотритель поставит.
Дугаев сел на землю. Он уже успел утомиться настолько, чтобы с полным безразличием отнестись к любой перемене в своей судьбе.
Загремели первые тачки на трапе, заскрежетали лопаты о камень.
- Иди сюда, - сказал Дугаеву смотритель. - Вот тебе место. - Он вымерил кубатуру забоя и поставил метку - кусок кварца. - Досюда, - сказал он. - Траповщик тебе доску до главного трапа дотянет. Возить туда, куда и все. Вот тебе лопата, кайло, лом, тачка - вози.
Дугаев послушно начал работу.
"Еще лучше", - думал он. Никто из товарищей не будет ворчать, что он работает плохо. Бывшие хлеборобы не обязаны понимать и знать, что Дугаев новичок, что сразу после школы он стал учиться в университете, а университетскую скамью променял на этот забой. Каждый за себя. Они не обязаны, не должны понимать, что он истощен и голоден уже давно, что он не умеет красть: уменье красть - это главная северная добродетель во всех ее видах, начиная от хлеба товарища и кончая выпиской тысячных премий начальству за несуществующие, небывшие достижения. Никому нет дела до того, что Дугаев не может выдержать шестнадцатичасового рабочего дня.
Дугаев возил, кайлил, сыпал, опять возил и опять кайлил и сыпал.
После обеденного перерыва пришел смотритель, поглядел на сделанное Дугаевым и молча ушел... Дугаев опять кайлил и сыпал. До кварцевой метки было еще очень далеко.
Вечером смотритель снова явился и размотал рулетку. Он смерил то, что сделал Дугаев.
- Двадцать пять процентов, - сказал он и посмотрел на Дугаева. - Двадцать пять процентов. Ты слышишь?
- Слышу, - сказал Дугаев. Его удивила эта цифра. Работа была так тяжела, так мало камня подцеплялось лопатой, так тяжело было кайлить. Цифра - двадцать пять процентов нормы - показалась Дугаеву очень большой. Ныли икры, от упора на тачку нестерпимо болели руки, плечи, голова. Чувство голода давно покинуло его.
Дугаев ел потому, что видел, как едят другие, что-то подсказывало ему: надо есть. Но он не хотел есть.
- Ну, что ж, - сказал смотритель, уходя. - Желаю здравствовать.
Вечером Дугаева вызвали к следователю. Он ответил на четыре вопроса: имя, фамилия, статья, срок. Четыре вопроса, которые по тридцать раз в день задают арестанту. Потом Дугаев пошел спать. На следующий день он опять работал с бригадой, с Барановым, а в ночь на послезавтра его повели солдаты за конбазу, и повели по лесной тропке к месту, где, почти перегораживая небольшое ущелье, стоял высокий забор с колючей проволокой, натянутой поверху, и откуда по ночам доносилось отдаленное стрекотание тракторов. И, поняв, в чем дело, Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день.

1955

Не надо мешать русскую классику неизвестно с чем здесь вам не министерство культуры

Тот, кого Вы называете "неизвестно чем" - тоже классик русской литературы. И его произведения о реалиях Советской власти - ничем не хуже реалий столетней давности в произведениях господина Чехова.

Это не русская литература, и тем более не классика. Это всего лишь советская политизированная контркультура. За пределами 30-х - 40-х гг. она уже никому не интересна. Яркий пример Солженицина тому доказательство.

Можно подумать, Чеховым сейчас многие интересуются.

Это Ваше сугубо субъективное мнение))) В любой поисковик заведите "Шаламов классик" - получим массу ссылок.
То, что Вам претит реализм Шаламова - бывает. Но от этого он не перестанет быть РУССКИМ классиком.

Я читал книги Северины Шмаглевской, вот это — действительно воспоминания о реальной лагерной жизни, которые цепляют за живое. А все эти Шаламовы и компания — не более чем дурные пасквили обиженных аутсайдеров, которые восхваляются фашиствующими либералами.

Спасибо за новое имя - сейчас в сети поищу - обязательно почитаю.
......
Так Вам просто тексты Шаламова не нравятся, или есть предубеждение к самому писателю? Или то, что им написано - к реализму не имеет отношения?

Это надо спрашивать у тех, кто там был.

Оказывается Шмаглевская - редкая в сети. Поиск пока безрезультатен.
И писала она о немецких лагерях...
Немного разные "темы"... Не находите?

Нахожу. Только Шмаглевскую привел как пример того, как следует писать о жизни в неволе. Ее книги не ангажировны в чью-либо пользу (может быть слегка в сторону Польши). И вот в чем загвоздка: если человек пишет для того, чтобы описать реальность, концентрируясь непосредственно на событиях, его забывают. А если опус "писателя" превращается в политиканский пасквиль, то его берут на вооружение противники государственного строя.

Чехов был очень плодовитым писателем. Он использовал совершенно весь спектр писательских, авторских приёмов, не пренебрегая и гиперболой. Не забудем и то, что он печатался в периодике, а не сразу собраниями сочинений, стало быть он хотел (и достиг того), что его печатали из номера в номер, издатели конкурировали за него. И его публиковали всегда. Всего, что бы Антоша Чехонте, Человеку без селезёнки не написал бы. И долго ещё будут публиковать, т.к. он интересен, актуален и востребован. Я, заходя к тёще за детьми, сажусь в кресло с банкой пива и читаю рассказы Чехова. Чехов! Какой талантливый писатель! Гений короткого рассказа, сравниться с ним может только О.Генри (американец, кстати). Вот давайте их и сравним, коль делать нечего. То, о чём пишет Чехов и то, о чём пишет О,Генри - символы мироощущения, пульс общества. Но в Америке этот пульс уже не бьётся. Там читают блокбастеры, а творчество талантов - предмет научного изучения. В России читают Чехова, его любят, ему подражают, хоть тот же Пелевин - типичны и в нём " и..., и, ..но,....а затем..." как и у Булгакова, но тот был оригенален в мысли, её свежести, забавал вектор развития рождённой мысли на , т.с. конструктивизм ( за это и Сталин Булгакова ценил, но не избавил от бремени современной жизни). Он и был её, бремени жизни, певец. "Театральный роман" - мой любимый, не будь у Булгакова ткого рода проблем, о чём ему было бы писать? О чём ему было бы думать? О проблемах спортсменов-импотентов в гомосексуальной среде? Смешно...

А я вот не люблю Чехова, особенно позднего. В ранних произведениях он выступает, действительно, как художник - через образы, через своих героев, то есть личности автора не видно. На-пример, его повесть «Степь». А в поздних вещах моралист напрочь задавил художника-и то что он писал, это уже не литература ,а художественное назидательство, проповедь, как надо жить. Читается очень тяжело, вымучено. Художественности минимум - несмотря на безукоризненный литературный язык. Герои - совершенно безвольные существа, которые не действуют, а просто предаются своим настроениям (взять хоть его пьесы, например), которым он в уста вкладывает свои заумные рассуждения, проталкивает, так сказать, свою ремесленнического изготовления философию и идеологию - о том как надо жить и т.д. Такие книжечки люди читают как детективы - для развлечения, отдыха, развалившись в кресле после обеда. Эффект обратный -читатели не улавливают того глубокого смысла, который он пытается вложить, и воспринимают Чехова просто как банального сатирика или юмориста,и читают за банкой пива для развлекухи. А все из за того, что нет настоящей художественности.
А Шаламов-это не чеховские сопли и слюни. Тут острые, жизненные темы - исследует состояние человека, действительно, на дне, на грани жизни и смерти, что куда важнее и интереснее. И причем делает это более художественно – без навязывания собственного мнения, просто рисует перед читателем картину

Кстати,кому не лень-можете найти в "Острове Сахалине" Чехова описание быта и питания каторжан-и сравнить с описанием Шаламова. У сахалинских каторжан там была не жизнь, а курорт-обилие мяса,хлеба. Я думаю,если бы Антон Палыч заглянул в миску Варлама Тихоновича-то сразу на месте бы и скончался

Да х... притом полная,вот например заберемевшая гимназистка могла и в омут а нассоному в морду офицеру мог утерется и сглотнуть,просто личности разные.А Чехов писал о личности своего времени своей обстановки,умные,как бы чего,глядиш и председатель трибунала фронта,или растворится в "апельсиновом" тумане,скажем каждый пишет что знает и понимает,среда разная,люди теже.
В Москву в Москву,лозунг потенциальной проститутки,один взгляд на разные вещи.